Существует два типа возможных подходов к предлежащему (греч. предмету): субъект-объектный и субъект-субъектный.
Субъект-объектные отношения между изучающим и изучаемым, сейчас принимаемые как единственно научные, это такие отношения, при которых предполагается исключительно страдательная позиция объекта, подвергающегося воздействию в целях восприятия его субъектом, но не вступающего с этим субъектом во взаимодействие. Это основная методологическая установка технических и естественных наук.
Методология эта адекватно описана в известном стихотворении Юрия Кузнецова «Атомная сказка»:
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошел в направленье полета
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
- Пригодится на правое дело! -
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Принципиальное отличие гуманитарных наук от наук естественных и технических очевидно уже в тех названиях, которые даны наукам. Очевидно до такой степени, что мы почти перестали обращать на это внимание. Поэтому я напомню то, что неизбежно прозвучит как банальность. У нас есть – с одной стороны – биология, география: биос – по-гречески жизнь, логос – слово (произносимое), а также рассуждение, разум, понятие, смысл и т.д. Гео – земля, графо – чертить, рисовать, писать. То есть эти науки называются примерно: «рассуждение о формах жизни»; «описание земли». Но те науки, которые мы называем «гуманитарными» называются иначе, например: филология, философия. Филео – по-гречески любить; софия – мудрость. Таким образом, названия этих наук можно примерно перевести как «любовь к слову», «любовь к мудрости».
Если в случае биологии мы о чем-то рассуждаем, что-то описываем; то в случае филологии – мы что-то любим. В первом случае перед нами – предмет, объект, не предполагающий нашего с ним эмоционального контакта. Во втором случае именно эмоциональный контакт и становится орудием познания, то есть перед нами не предмет, не объект, но субъект, которого мы признаем равным себе и в некотором смысле – высшим себя, как всегда любящий признает возлюбленного высшим себя.
Возьмем какой-нибудь самый простой пример. Допустим, перед нами яблоко. Если мы будем пользоваться методологией естественных и технических наук, то мы его взвесим, измерим, проведем химический анализ, точно будем знать, сколько в нем, допустим, содержится сахарозы и глюкозы, сколько воды и т.д. Но если мы будем использовать методологию гуманитарных наук, то мы должны будем его – откусить. Попробовать. То есть – узнать о нем от него самого. (Кстати, как раз о том, что попробовать – это и значит «узнать», рассказывает нам известная сказка о Маше и гусях-лебедях, унесших братца Иванушку. Когда яблонька говорит привередливой девочке: «Попробуй моего яблочка, тогда скажу», - она не выдвигает непонятного условия своей разговорчивости, она просто предлагает единственный способ, каким ее можно услышать и понять, узнать от нее то, что знает она. Грубо говоря, «передача информации» осуществляется в акте «пробования яблочка».) И, попробовав яблоко, мы будем пользоваться другими словами, описывая его. Мы будем говорить о вкусе, сочности, спелости и о том, нравится ли оно нам. Если первые три качества здесь будут по крайней мере соотносимы с теми, которые мы выясняли, проводя химический анализ, то о последнем мы можем узнать, только попробовав яблоко. Некоторые вещи о вещах можно узнать только от них самих.
Но есть вещи, о которых вообще что бы то ни было узнать можно только от них самих. Любое знание, полученное внешним путем, будет неизбежно ущербным, потому что у нас не будет ключа к наблюдаемым фактам. А ключ этот мы можем получить только от самого субъекта, только при условии любви к нему и внимательного в него вслушивания.
Мы часто пренебрегаем методологией гуманитарных наук даже тогда, когда речь идет о самом человеке. В нашей медицине (я говорю не о везде случающихся отрадных исключениях, а о системе) пациент уже давно безгласный объект, ничего не могущий понимать в своей болезни, поскольку главный принцип субъект-объектного отношения – со стороны виднее. Или, из другой области: сплошь и рядом приходится слышать мнение, что историю религий должны преподавать исключительно атеисты. Очевидно, по тому же принципу – со стороны виднее. Но, как следует из основного метода гуманитарных наук, со стороны в них не видно вообще ничего. Только ряды фактов. Но без ключа к ним факты эти для нас совершенно бесполезны. Ведь факты в этих рядах могут не просто стоять в произвольном порядке, но и стоять на голове, на боку, представляя из себя, таким образом, нечто, мягко говоря, не вполне адекватное истинному факту, как он есть. То есть, сам ряд фактов в отсутствие верного взгляда может представлять собой искажение этих фактов. Эти наборы фактов можно сравнить с кучками рассыпанных элементов, мозаики, из которых надо собрать картинки. Если у нас нет общего образа, почти невозможно установить, что именно изображает тот или иной элемент, свое истинное значение получающий лишь в системе.
«Научная» методология именно в гуманитарной области (и здесь надо заметить что радикальное деление на «гуманитарную» и «естественно-техническую» методологии было бы неверно – и та, и другая могут употребляться и в той и в другой областях) чрезвычайно подозрительна как раз к «теории». А теория с точки зрения субъект-субъектных отношений – это явление вещи в слове. И вот тут-то и начинаются главные отличия: они – в отношении двух методологий к слову. Методология, строящаяся на основании субъект-объектных отношений, знает лишь слово-термин, наполняемое по договору, т.е. по произволу субъектов, работающих с объектом. Здесь слово становится пустой упаковкой, годной для любой начинки. Для методологии, строящейся на основании субъект-субъектных отношений, слово – место контакта познаваемого и познающего субъектов, слово – не ничтожный посыльный, а неустранимый посредник, сфера слова – сфера бескорыстной встречи, сфера отыскивания не выгоды, но смысла; слово – область, где вещам дано существовать как смыслам. Мир слов – это мир «реалий» – мир вещей самих по себе, доверчиво раскрывающихся нам на территории слова.
Последнее время мы, однако, слишком любим термины – не только в науке, но и в преподавании. Тестовая система – это система проверки фактов (как уже было сказано – абсолютно ничего не говорящих нам в отсутствие теории) либо система проверки знания определений, терминов, то есть – слов в значении, угодном преподавателю. Таким образом, с учеником не говорит уже никто – ни событие, ни слово, ни даже учитель. Ученик сталкивается со сплошной объективностью – в смысле объектностью. А это оказывается чрезвычайно травматичным для личности.
Дело в том, что субъект-объектное отношение к миру и к слову (еще раз повторю: слово – это как раз место, где вещи мира могут являть нам себя как полноценные субъекты; словом мы окликаем вещь, проникновение в слово дает нам понятие о вещи в ее существе, которое вне слова нам не доступно; в субъект-объектном контакте раскрываются только свойства вещи, в которых мы заинтересованы как потребители, раскрывается вещь для нас, а не вещь, как она есть), так вот, субъект-объектное отношение к миру и слову несет в себе роковые и неизбежные последствия для культуры. Взаиморасположение слова и человека в европейской науке двух последних столетий и следствия такого их расположения наглядно показаны в заключительных пассажах работы К.Г. Юнга «Аналитическая психология и мировоззрение» (1927). «Основной ошибкой любого мировоззрения – утверждает Юнг – является удивительная склонность считать слова истинными, выражающими сами вещи, тогда как в действительности они являются всего лишь названиями, которые мы им даем. Будем ли мы спорить в науке о том, соответствует ли название “Нептун” сущности небесного тела и является ли оно поэтому единственно “правильным” названием? Отнюдь! И это есть причина, почему наука является более ценной, ибо она знает только рабочие гипотезы. Лишь первобытный дух верит в “правильные названия”. Если гнома в сказке называют настоящим именем, то его можно разорвать на куски. Вождь скрывает свое настоящее имя и дает себе для повседневного употребления экзотерическое имя, чтобы никто не смог его заколдовать, узнав его настоящее имя. В гробницу египетского фараона клали предметы с надписанными и символически изображенными именами богов, чтобы он одолел их, зная их подлинные имена. Для каббалистов обладание настоящим именем бога означает абсолютную волшебную силу. Короче говоря: для первобытного духа посредством имени представлена сама вещь. “То, что он говорит, тем становится”, – гласит древнее изречение Пта (по одной из версий (мемфисской) сотворения мира в Древнем Египте, Птах творил мир мыслью и словом. – Т.К.).
Мировоззрение страдает от этой части бессознательной первобытности. И так же, как астрономии пока ничего не известно о претензиях обитателей Марса по поводу неправильного названия их планеты, так и мы можем спокойно считать, что миру абсолютно все равно, что мы о нем думаем. Но это не значит, что нам нужно перестать о нем думать. Мы же этого не делаем, и наука продолжает жить как дочь и наследница старых, расщепленных мировоззрений. Но кто обнищал при такой “смене власти”, так это человек. В мировоззрении старого стиля он наивно вложил свою душу в вещи, он мог рассматривать свое лицо как лик мира, видеть себя подобием бога, за величие которого не слишком трудно было заплатить кое-какими наказаниями ада. В науке же человек думает не о себе, а только о мире, об объекте: он отмахнулся от себя и пожертвовал свою личность объективному духу. Поэтому и в этическом смысле научный дух стоит выше, чем старое мировоззрение.
Но мы начинаем ощущать последствия этой гибели человеческой личности. Повсюду встает вопрос о мировоззрении, о смысле жизни и мира. Также многочисленны в наше время попытки вновь заниматься тем, чем занималось мировоззрение древности, а именно теософией, или, если это больше по вкусу, антропософией. У нас есть стремление к мировоззрению, во всяком случае, оно есть у более молодого поколения. Но если мы не хотим развиваться в обратном направлении, то новое мировоззрение должно покончить со всяким суеверием в свою объективную силу, оно должно суметь признать, что является лишь картиной, которую мы рисуем ради нашей души, а не волшебным именем, с помощью которого мы постигаем вещи. Мы обладаем мировоззрением не для мира, а для себя. Если мы не создаем образа мира как целого, то не видим также и себя, ведь мы являемся точными отображениями именно этого мира. И только в зеркале нашей картины мира мы можем увидеть себя целиком. Только в образе, который мы создаем, мы предстаем перед самими собою. Только в нашей творческой деятельности мы полностью выходим из тьмы и сами становимся познаваемы как целое. Никогда мы не придадим миру другое лицо, чем наше собственное, и именно поэтому мы и должны это делать, чтобы найти самих себя. Ибо выше, чем самоцель науки или искусства, стоит человек, создатель своих орудий. Нигде мы не стоим так близко к самой возвышенной тайне всех начал, как в познании собственной Самости, которая по извечному нашему заблуждению всегда кажется нам уже известной. Однако реально глубины мирового космоса известнее нам, чем глубины Самости, где мы, правда сами того не ведая, можем почти непосредственно украдкой наблюдать за творческим бытием и становлением» [1].
Утверждая, что в науке человек думает не о себе, а только о мире, об объекте, Юнг наделяет положительным этическим смыслом («пожертвовал своей личностью объективному духу») по меньшей мере сомнительное в этическом плане действие. Ибо все начинается с того, что человек начинает думать о мире как об объекте, и его потеря на этом пути собственной личности является лишь следствием того, что прежде он лишает личности мир, устраняя таким образом возможность и необходимость существования собственной личности, заключающуюся в востребованности со стороны полноценного другого. Личность, оказавшаяся перед зеркалом, запертая внутри психологического солипсизма, фактически объявляемого Юнгом, бьется о стекло в своем порыве к мнимому другому, пока не истощится в тщетных попытках установить контакт с собственным отражением. Но если она поймет, что перед ней лишь зеркало, а больше никого не существует, а если даже и существует, то она лишена возможности хоть что-либо достоверно знать об этом, она уляжется в конце концов у стекла в тоске и печали, и никакие объяснения, что ей необходимо смотреться в зеркало мира ради душевного здоровья, не заставят ее вновь взглянуть в эту сторону. Невозможно сделать вид, что у мира есть душа, и если объектность мира неизбежно заставляет человека «пожертвовать» своей личностью «объективному духу», то есть если объектность мира неизбежно лишает человека души и личности, то, используя доказательство от противного, можно сказать, что в том случае, если человек обладает личностью и душой, мир не объектен.
А душу мира Юнг очевидно и последовательно связывает со словом. Имя оказывается первоосновой, душой вещи, с которой и искал контакта «первобытный дух», и от которой, посредством утверждения конвенциональности значения слова, отгородился зеркальной стеной дух современности. Именно идея конвенциональности, то есть «назначения» слова субъектом для объекта, и становится «зеркалом», сквозь которое, однако, пытаются разглядеть «объективную реальность» вещи.
Юнг в своем рассуждении, на самом деле, констатирует неразрывную связь субъекта с субъектом. Сделав следующий шаг, можно констатировать невозможность длительного субъект-объектного отношения как неравновесного, неизбежно приводящего к утрате субъекта и в первой позиции. Человек в субъект-субъектном отношении – улитка, выходящая за пределы себя – своего дома-раковины, нечто предельно живое, ибо отринувшее всякую защиту – а любые защитные покровы – это омертвевшие ткани. Человек в субъект-объектном отношении – улитка, наталкивающаяся вместо встречно открывающейся ей жизни, теплоты, нежности, на мертвые, холодные, жесткие покровы, которые и делают субъект объектом. Улитка начнет уходить от этого ранящего контакта, прятаться в раковину – становиться объектом для внешнего восприятия, «камушком», ракушкой определенной формы. Ее нутро будет становиться пренебрегаемой – и по большому счету мешающей – подробностью. Прекрасную раковину лучше освободить от неустойчивых остатков органической ткани.
Самое страшное происходит тогда, когда человек принимает этот взгляд на себя в качестве своего собственного взгляда.
Объективация мира приводит к тому, что человек начинает мечтать о себе как об объекте (желаний, восхищения, направленных на него взоров, в конце концов), как о средоточии всех взглядов. Он перестает быть деятелем в своем восприятии себя, он видит себя только через взгляд и слух других, объективируется. Любое действие становится только поводом для демонстрации. Если раньше от человека-субъекта требовалось, чтобы его левая рука не знала о том, что во благо делает правая, то теперь торжествует установка «ничего не происходит, если об этом не говорят». Появляется целая прослойка – объявляющая себя элитой – живущая за счет постоянной публичной демонстрации личной жизни. Человек начинает существовать как вываренная и отполированная раковина – на своих границах, в местах направленных на него воздействий со стороны потребителей…
Однако вернемся к типам отношений как к типам познания и рассмотрим искажения в полученном знании, характерные для самих субъект-субъектных отношений. Ведь даже при попытке использовать методологию гуманитарных наук в области гуманитарных наук искажения в полученном знании могут быть очень велики. Здесь опять можно привести простой пример. Именно люди, работающие в области технических и естественных наук сформулировали «правило градусника»: градусник измеряет не температуру системы, но температуру системы, в которую внесен градусник. Другими словами – градусник изменяет температуру системы, которую должен измерять. При этом понятно, что если система и градусник примерно одной температуры – искажение будет небольшим, но если температуры их сильно отличаются, то возможность пренебречь «эффектом градусника» обеспечивается лишь несопоставимостью объемов, весов и т.д. системы и измерительного прибора. Но в случае, когда должны действовать субъект-субъектные отношения, изучаемый и изучающий субъекты неизбежно сопоставимы. Таким «градусником» систему можно не измерить, а вскипятить или заморозить. Поэтому принципиально в гуманитарных науках – умаление исследователя. Если он хочет услышать – он должен прежде всего замолчать. Он должен забыть о себе и пытаться понять другого: не описать и определить, тем более – не оценить, но увидеть, услышать, почувствовать, перенять чужой опыт, посмотреть на мир чужими глазами.
Что это значит при определении понятий гуманитарных наук? Это значит, что мы должны слушать слова. Каждое слово что-то значит. Если вещи дано какое-то имя, то имя это не случайно. Каждое понятие, слово знает о себе самом больше, чем мы, и мы не имеем права приписывать ему значение, какое захотим.
Слова – если мы признаем их полноценность – знают «в себе» и о своем существе гораздо больше исследователя. Термин ничего не знает о своем существе – за отсутствием такового. Итак, что же нам предпочесть – пустые границы для помещения в них нашей субъективности или встречу с полноценным субъектом? Выбор за нами.
Нужно только добавить, что переход к субъект-субъектным отношениям и есть переход к религиозному отношению к миру, так как религия и есть (лат.) «связь». При таком переходе (в том числе и – при формировании такого отношения к миру в воспитательно-образовательном процессе) мы начинаем не использовать свойства вещи, а вступать в контакт с самым ее существом, не пожирать мироздание, но говорить с ним. И, соответственно, не подвергаться встречному воздействию мироздания в качестве объектов такового (каковыми мы ныне оказываемся в том, что называем «природными катаклизмами»). И здесь выбор не просто за нами, но за каждым из нас.
Примечание:
1. Юнг К.Г. Проблемы души нашего времени. Пер. с нем. А.М. Боковикова. М., 1993. С. 242-244.
Источник: XV Международные Рождественские образовательные чтения
|
